Часть четвёртая. Победа (1146-1187).
О, Аллах, дай победу исламу, а не Махмуду!
Кто он такой этот пёс Махмуд, чтобы заслуживать победу?
Нуреддин Махмуд, политический деятель,
объединивший арабский Восток (1117-1174).
Глава восьмая. Святой князь Нуреддин.
В то время, когда в стане Зенги царило смятение, лишь один человек
оставался невозмутимым. Ему было двадцать девять лет; с короткой стрижкой, с
лицом смуглым и выбритым кроме подбородка, он имел широкий лоб и добрый ясный
взгляд. Он приблизился к ещё тёплому телу атабега. С душевным трепетом взял его
руку, снял с неё перстень с печаткой, символ власти, и надел себе на палец. Его
звали Нуреддин. Он был вторым сыном Зенги.
«Я читал жизнеописания правителей прошлого, но не нашёл ни одного за
исключением первых калифов, кто был бы так добродетелен и справедлив, как
Нуреддин». Ибн аль-Асир имел полное право преклоняться перед этим князем.
Хотя сын Зенги и унаследовал качества своего отца – строгость, смелость и
государственный ум – в нём не было и следа тех пороков, которые делали атабега
столь неприятным некоторым его современникам.
Если Зенги ужасал своей свирепостью и полным отсутствием
щепетильности, Нуреддину с момента своего появления на политической сцене
удалось предстать в образе человека набожного, воздержанного, справедливого,
уважающего обещания и полностью преданного джихаду против врагов ислама.
О его интеллектуальных качествах свидетельствует тот факт, что он
сумел усилить действие своих добродетелей, использовав грозное политическое
оружие. Поняв уже в середине XII века незаменимую роль психологической
обработки, он создал настоящий пропагандистский аппарат. Сотни образованных
людей, главным образом религиозных деятелей, имели своей задачей привлечь к нему
симпатии народа и тем самым заставить руководителей арабского мира встать под
его знамёна. Ибн аль-Асир приводит сетования одного из эмиров Джазиры, который
был «приглашён» сыном Зенги принять участие в кампании против франков.
Если бы я не отправился на помощь Нуреддину, – говорит
он, –
он бы отнял у меня мои владения, ибо он уже написал богомольцам и аскетам,
чтобы те требовали поддержки у священников, побуждал их призывать мусульман к
джихаду. В этот самый час все эти люди сидят со своими учениками и товарищами,
читают письма Нуреддина, взывают ко мне и проклинают меня. Чтобы избежать
анафемы, я должен согласиться с их требованиями.
Нуреддин при этом лично контролировал свой пропагандистский
аппарат. Он заказывал поэмы, письма, книги и заботился, чтобы они
распространялись в тот момент, когда могли произвести наибольший эффект.
Принципы, которые он проповедовал, были просты: единая религия, суннитский
ислам, что предполагало жестокую борьбу с любыми «ересями», единое государство и
отвоевание захваченных территорий и, прежде всего, освобождение Иерусалима. На
протяжении двадцати восьми лет своего правления, Нуреддин побуждал многих улемов
(мусульманских богословов –
И.Л.) писать трактаты, в которых превозносились достоинства Святого
города, аль-Кудса. С этой же целью устраивались публичные лекции в мечетях и
школах.
В этих случаях никто не забывал вознести хвалу главному моджахеду,
безупречному мусульманину, каким являлся Нуреддин. Но этот культ личности мог
быть целостным и действенным лишь потому, что был основан, как это ни
удивительно, на смиренности и строгости самого сына Зенги.
Жена Нуреддина однажды пожаловалась, что ей не хватает
денег на личные нужды. Он дал ей три лавочки, которые он имел в Хомсе и которые
приносили около 20 динаров дохода в год. Поскольку она нашла это недостаточным,
он сказал ей: «У меня нет ничего больше. Все деньги, которыми я распоряжаюсь,
находятся у меня как у казначея мусульман, и у меня нет никакого желания ни
предавать их, ни бросаться в огонь ада из-за тебя!»
Широко распространяемые, подобного рода рассказы, оказались
крайне неудобными для местных князей, живших в роскоши и стремившихся отобрать у
своих подданных последние сбережения. На практике пропаганда Нуреддина постоянно
делала акцент на сокращении налогов, каковое он, как правило, осуществлял в
подвластных ему странах.
Неудобный для своих противников, сын Зенги часто был таковым и для
собственных эмиров. Со временем он становился всё более и более строгим в том,
что касалось соблюдения предписаний религии. Не довольствуясь личным отказом от
алкоголя, он совершенно запретил его и в своей армии,
«а также бубны, флейты и другие вещи, противные Аллаху», уточняет
Камаледдин, хронист из Алеппо, и добавляет:
«Нуреддин снял с себя роскошные одежды и одел рубище». Разумеется,
тюркские военачальники, привыкшие к выпивке и пышным украшениям, не всегда
чувствовали себя непринуждённо рядом с этим правителем, редко смеявшимся и
предпочитавшим всему прочему компанию улемов в тюрбанах.
Ещё менее утешительной для эмиров была тенденция, выражавшаяся в
том, что сын Зенги отказался от титула Нуреддин («Свет веры») в пользу
собственного имени Махмуд.
«О, Аллах, – молился он перед сражениями, – дай победу исламу, а не
Махмуду. Кто он такой этот пёс Махмуд, чтобы заслуживать победу?» Такие
демонстрации смирения привлекали к нему симпатии простых и набожных людей, но
сильные нередко обвиняли его в лицемерии. Тем не менее создаётся впечатление,
что его убеждения были искренними, хотя его внешний образ и был до какой-то
степени мифическим. Как бы то ни было, факт остаётся фактом: именно Нуреддин
превратил арабский мир в силу, способную задушить франков, а его помощник
Саладин стал тем, кто сорвал плоды победы.
После смерти отца Нуреддину удалось обосноваться в Алеппо, что
было пустяком в сравнении с огромным доменом, завоёванным его отцом, но как раз
скромность этого начального владения способствовала славе его правления. Зенги
провёл большую часть жизни в боях с калифами, султанами и разными эмирами Ирака
и Джазиры. Его сын не стал продолжать эту изнуряющую и неблагодарную борьбу.
Оставив Мосул и окружающие его земли своему старшему брату Сайфеддину, сохранив
с ним добрые отношения и таким образом обеспечив себе возможность рассчитывать
на сильного друга на восточной границе, Нуреддин целиком посвятил себя сирийским
делам.
Однако когда он прибыл в Алеппо в сентябре 1146 года в
сопровождении своего доверенного лица, курдского эмира Ширкуха, дяди Саладина,
его положение было не из лёгких. Мало того, что приходилось вновь опасаться
рыцарей Антиохии, так ещё не успел Нуреддин укрепить свою власть внутри
столичных стен, как ему сообщили в конце октября, что Жослену удалось вновь
захватить Эдессу с помощью части армянского населения. Речь шла не о каком-то
городе, подобном всем тем, что были потеряны после смерти Зенги: Эдесса была
символом славы атабега, её падение ставило под вопрос всё будущее династии.
Нуреддин отреагировал быстро. Двигаясь верхом день и ночь, оставляя на краю
дороги загнанных лошадей, он достиг Эдессы до того, как Жослен успел
организовать оборону. Граф, которого не сделали более смелым прежние испытания,
решил бежать с наступлением ночи. Пытавшиеся последовать за ним сторонники были
выловлены и перебиты всадниками Алеппо.
Скорость, с которой был подавлен мятеж, принесла сыну Зенги
престиж, столь необходимый для его новорожденной власти. Усвоив этот урок,
Раймон Антиохийский стал менее предприимчивым. Что касается Унара, то он
поспешил предложить правителю Алеппо руку своей дочери.
Брачное соглашение было составлено в Дамаске,
– уточняет Ибн аль-Каланиси, – в присутствии послов Нуреддина. Тотчас
стали готовить приданое, и, когда он было собрано, послы отправились обратно в
Алеппо.
С этого момента положение Нуреддина в Сирии стало весьма
устойчивым. И всё же заговоры Жослена, набеги Раймона и козни старой дамасской
лисы казались ничтожными в сравнении с той опасностью, что наметилась на
горизонте.
Одна за другой приходили вести из Константинополя, с
территорий, захваченных франками, и из соседних краев. Согласно этим известиям,
короли франков прибывали из своих стран, чтобы напасть на земли ислама. Они
оставили свои владения пустыми, лишёнными защитников и привезли с собой
богатства и огромное количество боевой техники. Их число, как утверждалось,
достигало миллиона пехотинцев и всадников, или даже больше.
Когда Ибн аль-Каланиси писал эти строки, ему было семьдесят
пять лет и он, вне сомнения, помнил, как полвека назад ему пришлось сообщать
почти теми же словами о событии того же рода.
Действительно, второе франкское вторжение, спровоцированное
падением Эдессы, казалось поначалу повторением первого. Осенью 1147 года на
Малую Азию обрушились бесчисленные воины с пришитыми, как и тогда, на их спины
кусками ткани в виде креста. После того, как они миновали Дорилею, где случилось
историческое поражение Кылыч-Арслана, их встретил сын последнего, Махмуд, чтобы
отомстить с опозданием в 50 лет. Он устроил серию засад и нанёс им крайне
губительные удары.
«Не перестают сообщать, что их число уменьшается, и потому люди немного
успокаиваются». Ибн аль-Каланиси даже добавляет, что
«после всех утрат, которые они понесли, франков, говорят, осталось около ста
тысяч». Очевидно, и в этот раз не следует принимать эти цифры на веру. Как и
все его современники, хронист Дамаска не слишком дорожил точностью и в любом
случае не имел средств для проверки этих оценок. Но можно приветствовать
повествовательные предосторожности Ибн аль-Каланиси, который добавляет слово
«говорят» каждый раз, когда цифры кажутся ему подозрительными.
И хотя Ибн аль-Асир не столь щепетилен, он всегда, представляя
свою личную интерпретацию того или оного события, не забывает закончить своё
изложение словами «Алляху алам» («Один Аллах знает»).
Каково бы ни было точное число новых франкских захватчиков,
несомненно, что их отряды, соединённые с теми, что находились в Иерусалиме,
Антиохии и Триполи, заставили арабский мир встревожиться и наблюдать за их
передвижением с испугом. Всех мучил один вопрос: какой город первым подвергнется
их нападению? По всей логике они должны были бы начать с Эдессы. Разве не для
того они пришли, чтобы отомстить за её захват? Но с тем же успехом они могли
захватить Алеппо, чтобы таким образом обезглавить растущую мощь Нуреддина и
чтобы потом Эдесса пала сама собой. Но на самом деле не произошло ни первое, ни
второе.
«После долгих споров между королями, – говорит Ибн аль-Каланиси, – они
наконец решили напасть на Дамаск, и они были настолько уверены, что овладеют им,
что сразу договорились о разделе его земель».
Напасть на Дамаск? Напасть на город Муануддина Унара,
единственного мусульманского правителя, имевшего союзнический договор с
Иерусалимом? Франки не могли оказать большую услугу арабскому сопротивлению! В
ретроспективе кажется, однако, что могучие короли, возглавившие франкские армии,
сочли, что только завоевание одного из наиболее знаменитых городов, наподобие
Дамаска, сможет оправдать их приход на Восток. Арабские хронисты говорят в
основном о Конраде, короле немцев, и даже не упоминают о присутствии короля
Франции Луи VII, личности и вправду небольшого масштаба.
Узнав о замыслах франков,– рассказывает Ибн
аль-Каланиси, – эмир Муануддин начал приготовления с целью расстроить их
зловредные планы. Он укрепил все места нападения, за которые можно было
опасаться, расставил солдат на дорогах, засыпал колодцы и уничтожил все
источники воды в окрестностях города.
24 июля 1148 года отряды франков подошли к Дамаску с целыми
колоннами верблюдов, вёзших их багаж. Защитники Дамаска выходили из города
сотнями, чтобы сразиться с захватчиками. Среди них находился очень старый
богослов магрибского происхождения аль-Финдалави.
Увидев его идущего пешком, Муануддин приблизился
к нему, – повествует Ибн аль-Асир, –
приветствовал его и сказал: «О почтенный старец, твой преклонный возраст
освобождает тебя от битвы. Это нам надлежит защищать мусульман». Он попросил
старика вернуться назад, но аль-Финдалави отказался со словами: «Я продал себя и
купил меня Аллах». Так он сослался на слова Всевышнего: «Аллах купил у
правоверных их жизни и их имущество, чтобы взамен дать им рай».
Аль-Финдалави пошёл вперёд и сражался с франками,
пока не пал под их ударами.
Этот мученический подвиг вскоре был продолжен другим аскетом,
палестинским беженцем по имени аль-Халули. Но несмотря на эти героические деяния
продвижение франков остановить не удавалось. Они заполнили долину Гута и
поставили там свои шатры, приблизившись в некоторых местах к стенам. Вечером
первого дня сражения защитники Дамаска, опасаясь худшего, начали сооружать
баррикады на улицах.
На следующий день 25 июля было воскресенье, –
рассказывает Ибн аль-Каланиси, –
и защитники совершили утром вылазку. Битва не прекращалась до конца дня,
когда все были измучены. При этом каждый остался на своей позиции. Армия Дамаска
провела ночь в готовности противостоять франкам, и горожане оставались на стенах
и несли стражу; они видели врагов прямо перед собой.
В понедельник утром жители Дамаска обрели надежду,
увидев приходящие одна за другой с севера волны тюркских, курдских и арабских
всадников. Так как Унар написал всем соседним князьям с просьбой о подкреплении,
те начали подходить к осаждённому городу. На следующий день обещалось прибытие
Нуреддина с армией Алеппо, а также его брата Сайфеддина с войсками из Мосула.
При их приближении Муануддин, по словам Ибн аль-Асира, послал одно письмо
иноземным франкам и другое – франкам Сирии. По отношению к первым он выражался
простым языком:
«Пришёл князь Востока; если вы не уйдёте, я отдам ему город, и вы пожалеете
об этом». С другими, «колонистами», он говорил иначе:
«Неужели вы обезумели, что помогаете этим людям против нас? Разве вы не
понимаете, что если они овладеют Дамаском, то они и вас постараются изгнать из
ваших городов? Что до меня, то если я не смогу защитить город, то я отдам его
Сайфеддину, а вы хорошо знаете, что если он возьмёт Дамаск, вы не сможете
остаться в Сирии».
Этот манёвр Унара имел успех немедленно. Удалось заключить
секретный договор с местными франками, которые принялись убеждать немецкого
короля удалиться от Дамаска до прибытия к защитникам новых подкреплений. Чтобы
обеспечить удачу своим интригам, Унар раздавал немалые взятки и заполнил
фруктовые сады вокруг города сотнями партизан, которые устраивали засады и не
давали франкам покоя. С вечера понедельника распри, посеянные старым тюрком,
стали давать результат. Всерьёз павшие духом осаждающие решили осуществить
тактический отход, чтобы перегруппировать свои силы, и оказались подверженными
нападениям воинов Дамаска посреди открытой равнины, не имея в распоряжении
абсолютно никаких источников воды. Через несколько часов их положение стало
настолько невыносимым, что их короли уже не помышляли более о захвате сирийской
метрополии, а только о том, чтобы спасти свои войска и себя лично от
уничтожения. Во вторник армия франков уже бежала к Иерусалиму, преследуемая
воинами Муануддина.
Конечно, франки были уже не те, что прежде. Как оказалось,
беспечность правителей и несогласованность действий военачальников уже не были
более печальной привилегией арабов. Защитники Дамаска были крайне удивлены:
возможно ли, чтобы могучая франкская экспедиция, заставлявшая Восток трепетать
на протяжении нескольких месяцев, вдруг совершенно распалась за каких-то четыре
дня сражения?
«Люди думали, что они заготовили коварный план», – говорит Ибн
аль-Каланиси. Но ничего подобного. Новое франкское вторжение сошло на нет.
«Немецкие франки, – сообщил Ибн аль-Асир, – возвратились в свои
страны, находящиеся далеко за Константинополем, и Аллах избавил верующих от этой
напасти».
Удивительная победа Унара подняла его престиж и заставила всех
забыть о его прошлых компромиссах с захватчиками. Но Муануддин уже доживал свои
последние дни. Он умер через год после этого сражения. Однажды, после обильной,
как обычно, трапезы, ему стало плохо. Оказалось, что он болен дизентерией.
«Это грозная болезнь, – уточняет Ибн аль-Каланиси, – от неё редко
излечиваются». После его смерти власть досталась номинальному суверену
города Абаку, потомку Тогтекина, молодому человеку шестнадцати лет, не особо
одарённому и не способному действовать самостоятельно.
Несомненно, что наибольшую выгоду от сражения у Дамаска получил
Нуреддин. В июне 1149 года ему удалось уничтожить армию князя Антиохии Раймона,
которого убил собственноручно дядя Саладина Ширкух. Он отрубил ему голову и
вручил своему господину, а тот, согласно обычаю, отослал её калифу багдадскому в
серебряном ларце. Избавившись таким образом от всякой франкской угрозы в
Северной Сирии, сын Зенги освободил себе руки, чтобы с этого момента посвятить
все силы осуществлению заветной отцовской мечты – завоеванию Дамаска. В 1140
году город предпочёл пойти на союз с франками, нежели подчиниться грубой власти
Зенги. Но теперь положение изменилось. Муануддина больше не было, поведение
чужестранцев заставило отшатнуться даже наиболее верных их сторонников и, что
самое главное, репутация Нуреддина казалась вовсе не такой, как у его отца. Он
не собирался осквернять гордый город Омайядов насилием, а лишь обольстить его.
Войдя во главе своих войск в окружавшие город сады, он отдал
предпочтение не подготовке к штурму, а действиям, имевшим целью обретение
симпатий населения.
«Нуреддин, – повествует Ибн аль-Каланиси, – выказал себя
благожелательно по отношению к крестьянам и сделал для них своё присутствие
необременительным; повсюду молили Аллаха за его здравие – и в Дамаске, и в
подвластных городу местах». Когда, вскоре после его прибытия, проливные
дожди положили конец долгой засухе, люди сочти это его заслугой.
«Это благодаря ему, говорили они, благодаря его справедливости и его
примерному поведению».
Хотя предмет его притязаний был очевиден, правитель Алеппо не
пожелал предстать в качестве завоевателя.
Я пришёл сюда не потому, что намерен вести с вами
войну или осаждать вас, – писал он в послании к руководству Дамаска. –
Меня вынудили так поступить только многочисленные жалобы мусульман, ибо
франки лишают крестьян всего их имущества и разлучают их с детьми, и нет никого,
кто бы защитил их. Учитывая силу, которую мне дал Аллах, чтобы придти на помощь
мусульманам и чтобы объявить войну неверным, учитывая число богатств и людей,
которыми я располагаю, мне никак нельзя пренебречь нуждами мусульман и не встать
на их защиту. Самое главное то, что мне известны ваша неспособность оборонять
ваши владения и то унижение, которое заставило вас просить помощи у франков и
отдать им имущество самых бедных ваших подданных, чем вы преступно их обидели. А
это не угодно ни Аллаху, ни мусульманам!
Это письмо отражает всю проницательность стратегии
нового правителя Алеппо, который выступил в качестве защитника жителей Дамаска,
пытаясь, очевидно, поднять их на борьбу против своих господ. Ответ последних,
ввиду грубости, мог лишь способствовать сближению горожан с сыном Зенги:
«Теперь спор между нами и тобой может решить только сабля. Придут франки и
помогут нам защититься». Несмотря на обретённые симпатии населения, Нуреддин
предпочёл не вступать в конфронтацию с объединёнными силами Иерусалима и Дамаска
и решил уйти на север. Но при этом в мечетях его имя произносилось во время
проповедей непосредственно после имён калифа и султана, и в его честь чеканились
монеты, что являлось свидетельством преданности и часто использовалось
мусульманскими городами для утоления аппетитов завоевателей.
Этот полууспех вдохнул в Нуреддина новые силы. Годом позже он
вернулся со своими отрядами в прибрежные районы Дамаска и направил Абаку и
другим правителям города новое письмо:
«Я не желаю ничего, кроме блага мусульман, джихада против неверных и
освобождения узников, которых они удерживают. Если вы встанете на моей стороне с
армией Дамаска, если мы поможем друг другу вести джихад, мой обет будет
исполнен». Вместо ответа Абак вновь призвал франков, которые явились под
предводительством их молодого короля Бодуэна III, сына Фулька, и на несколько
дней обосновались в порту Дамаска. Их рыцари даже получили разрешение посещать
рынки, что незамедлительно вызвало определённые трения с населением города,
которое ещё не забыло о своих сынах, павших три года назад.
Нуреддин продолжал осмотрительно избегать всяких столкновений с
коалицией. Он увёл войска от Дамаска и дождался, когда франки уйдут в Иерусалим.
Для него это сражение было, прежде всего, политическим. Наилучшим образом
используя недовольство горожан, он направлял множество посланий знатным людям и
религиозным деятелям Дамаска, клеймя предательство Абака. Он даже наладил
контакт со многими военачальниками, которых сильно раздражало открытое
сотрудничество с франками. Сын Зенги уже не довольствовался только поддержкой
протестных действий, беспокоивших Абака. Речь шла об организации внутри
желанного ему города сети заговорщиков, которые могли бы привести Дамаск к
капитуляции. Эта деликатная задача была возложена на отца Саладина. В апреле
1153 года в результате искусной организационной работы, Айюб сумел заручиться
благожелательным нейтралитетом городской милиции, которой командовал младший
брат Ибн аль-Каланиси. Такую же позицию заняли и многие военные чины, что влекло
за собой день ото дня всё большую изоляцию Абака. Лишь небольшая кучка эмиров
ещё позволяла ему держаться наплаву. Решив избавиться от этих последних
непримиримых борцов, Нуреддин велел предоставить правителю Дамаска ложные
сведения о заговоре, который замышляет его окружение. Не затрудняя себя
проверкой доказательств, Абак поспешил казнить или заключить под стражу
большинство своих соратников. С этого момента его изоляция стала окончательной.
Последняя операция состояла в том, что Нуреддин внезапно перекрыл
путь всем продовольственным обозам, направлявшимся в Дамаск. Цена одного мешка
пшеницы подскочила за день с полудинара до двадцати пяти динаров, и население
стало опасаться голода. Агентам правителя Алеппо оставалось только убедить
население, что никакого дефицита не было бы, если бы Абак не предпочёл
объединиться с франками против своих единоверцев из Алеппо.
18 апреля 1154 года Нуреддин вновь появился у Дамаска со своими
войсками. Абак в который раз отправил срочное сообщение Бодуэну. Но король
Иерусалима прибыть не успел.
В воскресенье 25 апреля начался последний штурм на востоке города.
На стенах не было никого, – рассказывает
хронист Дамаска, –
ни солдат, ни горожан, за исключением горстки тюрков, приставленных к охране
башни. Один из солдат Нуреддина бросился к стене, наверху которой находилась
еврейская женщина, бросившая ему верёвку. Он воспользовался ею, чтобы
вскарабкаться наверх, и поднялся на стену никем не замеченный, а за ним
последовало несколько его товарищей, которые развернули знамя, установили его на
стене и стали кричать: «Я мансур» («О победоносный!»). Армия Дамаска и его
население отказались от всякого сопротивления ввиду симпатии, которую они
испытывали к Нуреддину, его справедливости и доброй репутации. Один землекоп
побежал к Восточным воротам, Баб-Шарки, с своей мотыгой и сбил задвижку. Солдаты
проникли внутрь и растеклись по главным улицам, не встречая отпора. Также были
открыты для войск и ворота Фомы, Баб-Тума. Наконец в город въехал Нуреддин,
сопровождаемый свитой, к большой радости жителей и солдат, которые были до этого
одержимы страхом испытать голод и осаду со стороны неверных франков.
Великодушный в своей победе, Нуреддин предложил
Абаку и его близким фьефы в районе Хомса и позволил им уйти со всем их
имуществом.
Без боя, без пролития крови, Нуреддин завоевал Дамаск не оружием,
а убеждением. Город, на протяжении четверти века отчаянно сопротивлявшийся всем,
кто пытался его покорить, будь то ассасины, франки или Зенги, был соблазнён
доброй решительностью князя, который обещал и охранять его безопасность, и
уважать его независимость. Город не пожалел об этом и благодаря Нуреддину и его
преемникам наслаждался одним из наиболее славных периодов своей истории.
На следующий день после победы Нуреддин собрал улемов, кади и
торговцев и обратился к ним с обнадёживающей речью. При этом он велел подвезти
большие запасы продовольствия и отменить некоторые подати, способствовавшие
повышению цен на фрукты, овощи и воду. По этому поводу был составлен
соответствующий декрет, который зачитали в следующую пятницу с кафедры после
молитвы. Восьмидесятилетний Ибн аль-Каланиси ещё успел разделить эту радость со
своими земляками.
«Население рукоплескало, – рассказывает он. – Горожане, крестьяне,
женщины, точильщики ножей и все остальные сообща молили Аллаха, чтобы он
продолжил дни Нуреддина и всегда даровал победу его знамёнам».
В первый раз после начала войн с франками две больших сирийских
метрополии, Алеппо и Дамаск, были объединены в лоне одного государства, под
властью тридцатисемилетного князя, твёрдо решившего посвятить себя борьбе с
оккупантами. Практически вся мусульманская Сирия оказалась отныне объединённой
за исключением маленького эмирата Шайзара, где ещё удалось сохранить автономию
династии Мункызов. Но ненадолго, ибо судьбе было угодно прервать историю этого
маленького государства самым жестоким и самым непредвиденным образом.
В августе 1157 года, когда по Дамаску ходили слухи,
предсказывавшие близкий поход Нуреддина на Иерусалим, всю Сирию опустошило
землетрясение невиданной силы, посеявшее смерть и среди арабов, и среди франков.
В Алеппо обрушились многие стеновые башни, а испуганное население рассеялось по
соседним деревням. В Гарране земля раскололась, и через открывшуюся таким
образом щель на поверхность поднялся некий древний город. В Триполи, Бейруте,
Тире, Хомсе и Мааре было не счесть погибших людей и разрушенных зданий.
Но два города были затронуты землетрясением больше других. Это
были Хама и Шайзар. Рассказывали, что один учитель в Хаме, вышедший из класса,
чтобы удовлетворить нужду на пустыре, по возвращении обнаружил школу разрушенной
и всех своих учеников мёртвыми. Ошеломлённый, он сидел в развалинах, думая о
том, как он сообщит родителям о случившемся, но никто из них не уцелел, чтобы
придти и забрать своих детей.
В тот же день в Шайзаре правитель города, эмир Мухаммед Ибн
Султан, двоюродный брат Усамы, устроил в Цитадели приём, чтобы отпраздновать
обрезание своего сына. Собралась вся городская знать и все члены правящей семьи.
И тут внезапно земля задрожала, и стены рухнули, похоронив всех присутствующих.
Эмират Мункызов попросту перестал существовать. Усама, находившийся тогда в
Дамаске, остался одним из немногих уцелевших членов семьи. Под влиянием
пережитого он писал:
«Смерть не шла шаг за шагом, убивая моих родных, уничтожая их попарно или
каждого в отдельности. Они все погибли в одно мгновение, и их дворец стал для
них могилой». И после этого добавляет со знанием дела:
«Землетрясения постигли эти равнодушные страны, чтобы вывести их из
оцепенения».
Трагедия Мункызов и в самом деле вызвала у современников немало
мыслей о бренности человеческого бытия, но эта катастрофа также гораздо более
прозаическим образом дала кое-кому возможность безнаказанно захватывать или
грабить некоторые обособленные города и крепости с разрушенными стенами. Шайзар,
в частности, был немедленно атакован и ассасинами, и франками а затем, наконец,
захвачен армией Алеппо.
В октябре 1157 года, переезжая из города в город для наблюдения за
восстановлением стен, Нуреддин заболел. Дамасский врач Ибн аль-Ваккар,
сопровождавший его во всех поездках, смотрел на дело с пессимизмом. В течение
полутора лет князь пребывал между жизнью и смертью, чем не замедлили
воспользоваться франки для захвата ряда крепостей и для грабежа окрестностей
Дамаска. Но Нуреддин использовал этот период бездействия, чтобы поразмыслить о
своём предназначении. Во время первой части своего правления ему удалось
объединить под своей властью мусульманскую Сирию и положить конец внутренним
раздорам, которые ослабляли её. Теперь ему предстояло вести джихад для
освобождения больших городов, захваченных франками. Некоторые из его
приближенных, прежде всего из Алеппо, советовали ему начать с Антиохии, но, к их
большому удивлению, Нуреддин был против этого. Этот город, пояснял он,
исторически принадлежит Руму. Любая попытка овладеть им побудила бы империю
вплотную заняться сирийскими делами, что заставило бы мусульманские армии
сражаться на два фронта. Нет, настаивал он, не следует провоцировать Рум; лучше
попробовать овладеть каким-нибудь важным приморским городом или даже, если
позволит Аллах, Иерусалимом.
К огорчению Нуреддина, события очень скоро подтвердили его
опасения. В 1159 году, когда он только-только начал выздоравливать, он узнал,
что на севере Сирии собралась мощная византийская армия под предводительством
Мануила, сына и преемника Иоанна Комнина. Нуреддин поспешил отправить к
императору послов, дабы любезно поздравить его с благополучным прибытием. Приняв
послов, басилевс, человек величественный, мудрый и увлечённый медициной, заявил,
что намерен сохранить с правителем Алеппо самые дружеские отношения. Если он и
пришёл в Сирию, уверил он, то только для того, чтобы преподнести урок хозяевам
Антиохии. Помнилось, что отец Мануила приходил в Сирию двадцать лет назад,
ссылаясь на те же доводы, что однако не помешало ему объединиться с иноземцами
против мусульман. И всё же послы Нуреддина не стали ставить под сомнение слова
басилевса. Они знали, с какой яростью воспринимали румляне любое упоминание Рено
Шатильона, рыцаря, который с 1153 года определял судьбу Антиохии. Это был
человек грубый, тщеславный, циничный и заносчивый, который впоследствии стал для
арабов символом всего франкского злодейства и которого Саладин поклялся убить
собственными руками!
Князь Рено, «бринс Арнат», по выражению хронистов1, прибыл на
Восток со ставшей уже анахронизмом ментальностью первых захватчиков: с жаждой
золота, крови и завоеваний. Вскоре после смерти Раймона Антиохийского он сумел
обольстить его вдову, женился на ней и стал таким образом властителем города.
Очень скоро его бесчинства стали ненавистны не только соседям из Алеппо, но и
румлянам, а также его собственными подданным. В 1156 году, выставив в качестве
предлога отказ Мануила выплатить ему некую обещанную сумму, он решил в отместку
напасть на византийский остров Кипр и потребовал у патриарха Антиохии средства
для финансирования экспедиции. Поскольку этот церковный иерарх оказался
строптивым, Рено заточил его в тюрьму, подверг пыткам и затем велел обмазать его
раны мёдом и выставить на целый день на солнце в цепях, чтобы тысячи насекомых
терзали его тело.
Вполне естественно, патриарху пришлось открыть свои сундуки, и
князь, снарядив флотилию, высадился на побережье упомянутого средиземноморского
острова, без труда уничтожил небольшой византийский гарнизон и позволил своим
людям прогуляться по острову. Жители Кипра никогда не забудут того, что
случилось той весной 1156 года. На всем протяжении с севера на юг весь урожай,
собранный с полей, был разграблен, стада перебиты, дворцы, церкви и монастыри
обобраны и всё, что нельзя было увезти, разрушено на месте или сожжено. Женщин
насиловали, стариков и детей убивали, перерезая горло, богатых людей брали
заложниками, а бедных обезглавливали. Перед отплытием с добычей Рено успел
собрать всех священников и монахов, велел отрезать им носы и отправить
искалеченных в Константинополь.
Мануил должен был ответить на это. Но, будучи наследником римских
императоров, он не мог позволить себе какой-то вульгарный набег. Он мог
восстановить свой престиж только публично унизив рыцаря-разбойника из Антиохии.
Рено, знавший, что сопротивление бесполезно, и услышав, что армия императора
находится на пути в Сирию, решил просить прощения. Одинаково талантливый и в
надменности, и в раболепстве, он явился в лагерь Мануила босиком в одежде нищего
и пал ниц перед императорским троном.
Послы Нуреддина как раз присутствовали при этой сцене. Они видели
«отпрыска арнатского» лежащего в пыли у ног басилевса, который делал вид, что не
заметил его, и спокойно продолжал беседу со своими гостями, и только выждав
несколько минут, соблаговолил бросить взгляд на своего противника и
снисходительным жестом позволил ему подняться.
Рено получил прощение и смог таким образом сохранить своё
княжество, но его престиж в Северной Сирии был окончательно утрачен. На
следующий год он был схвачен солдатами Алеппо во время грабительской операции,
которую проводил к северу от города и которая стоила ему шестнадцати лет плена,
после чего он вновь появился на сцене, где ему было предназначено сыграть одну
из самых отвратительных ролей.
Что касается Мануила, то его власть после этой экспедиции
непрестанно усиливалась. Ему удалось распространить свой сюзеренитет и на
франкское княжество Антиохию, и на тюркские государства Малой Азии, вернув таким
образом империи определяющее положение в делах Сирии. Это последнее в истории
воскрешение военной мощи Византии очень скоро изменило условия конфликта между
арабами и франками. Постоянная пограничная угроза, которую представляли румляне,
мешала Нуреддину начать широкомасштабную реконкисту, к которой он был готов.
Поскольку в то же время мощь сына Зенги препятствовала всяким экспансионистским
поползновениям франков, ситуация в Сирии оказалась в некотором роде
заблокированной.
Но так как сдерживаемая энергия арабов и франков искала
возможности внезапно вырваться на свободу, вышло так, что центр войны сместился
к новому театру боевых действий – в Египет.
Примечания автора:
Чтобы больше узнать о сыне Зенги и его эпохе, см.: N. Elisseeff,
Nur-ad-Din, un grand prince musulman de Syrie au temps des croisades,
Institut français de Damas, 1967. Разница в написании Нуреддин и Нур-ад-Дин
заставляет в этом месте уточнить, если это вообще необходимо, что мы не приняли
в этой книге, предназначенной для широкой публики, академическую арабскую
транскрипцию.
Главный законный источник дохода для князей – в том числе и Нуреддина
– была их часть добычи, захваченной у врага: золото, серебро, лошади, проданные
в рабство пленники. Цена последних существенно уменьшалась, когда они были
слишком многочисленны, уточняют хронисты; доходило даже до того, что человека
обменивали на пару стоптанных башмаков.
На протяжении всего периода крестовых походов Сирию опустошали мощные
землетрясения. Хотя землетрясение 1157 года было самым грандиозным, не проходило
ни одного десятилетия без больших катаклизмов.
Примечание переводчика:
1 Так искажено в арабских источниках "Prince Renaud"
|
